— Загадками говорите, приятель. — Внешне спокойный, Травкин сел напротив. Приятная тяжесть оружия придавала ему уверенности. — По произношению вы москвич — и грузин.

— У вас хороший слух, князь Курганский, — усмехнулся Суслев. — Да, я — москвич, но родился в Грузии. Как меня зовут, неважно, но я друг, ко...

— Мой друг, друг России или Советов?

— И то, и другое, и третье. Водочки? — спросил Суслев, берясь за бутылку.

— Почему бы и нет? — Травкин проследил, как тот наполняет рюмки, потом без колебаний взял не свою, а ту, что была дальше от него, и поднял: — Ваше здоровье!

Суслев столь же решительно взял другую, чокнулся с ним, опрокинул и налил снова.

— Ваше здоровье!

— Вы тот человек, что писал мне?

— У меня для вас новости о вашей жене.

— У меня нет жены. Что тебе от меня надо, друг? — Травкин произнес это слово так, что оно прозвучало оскорблением.

Суслев поднял глаза от рюмки, в них сверкнули искорки гнева. Заметив это, Травкин приготовился.

— На первый раз я прощаю вам грубость, Алексей Иванович, — с достоинством проговорил Суслев. — Вам нет резона грубить мне. Никакого. Я вас чем-то оскорбил?

— Кто вы?

— Вашу жену зовут Анастасия Анатольевна, и земли её отца, князя Анатолия Сергеева, простирались до Караганды, что не так далеко от земель вашей собственной семьи, к востоку от Урала. Он был из казахов, верно? Великий князь казахов, которых ещё называют «казаками»?

Мозолистые руки Травкина по-прежнему лежали спокойно, лицо оставалось бесстрастным, но кровь против воли отлила от лица. Он потянулся к бутылке, которая была ещё наполовину полна, и снова наполнил рюмки. Травкин смаковал алкоголь небольшими глотками.

— Хорошая водка, не то что эта гонконгская моча. Откуда она у вас?

— Из Владивостока.

— А-а. Был я там. Городишко скучный и грязный, но водка добрая. Ну, так как вас зовут на самом деле? И чего вам нужно от меня?

— Вы хорошо знаете Иэна Данросса?

— Я тренирую его лошадей... — насторожился Травкин. — Я... вот уже третий год, а что?

— Вы хотели бы увидеться с княгиней Анаст...

— Господи боже милостивый, не знаю, кто вы такой, но я уже говорил, что у меня нет жены. Так вот, спрашиваю в последний раз: что вам от меня нужно?

Суслев наполнил свою рюмку, и его голос исполнился ещё большего добродушия.

— Алексей Иванович Травкин, вашей жене, княгине, сегодня исполнилось шестьдесят три года. Она живет в Якутске на...

— На Лене? В Сибири? — Сердце Травкина, казалось, вот-вот разорвется. — Какой это gulag, подонок?

Из другого зала, который уже опустел, на секунду выглянул официант, зевнул и ушел.

— Это не gulag. Почему это должен быть gulag? — уже не таким благостным тоном сказал Суслев. — Княгиня перебралась туда по своему почину. Она живет там с тех пор, как уехала из Кургана. Её... — Сунув руку в карман, он достал бумажник. — Это её dacha в Якутске. — Он положил на стол фотографию. — Думаю, она принадлежала её семье. — Дом был весь в снегу, вокруг красивые деревья, ухоженный забор, из трубы вьется дымок, весьма живописная картина. Маленькая укутанная фигурка весело махала рукой фотографу — она была слишком далеко, лица не разобрать.

— И это моя жена? — хрипло спросил Травкин.

— Да.

— Я вам не верю!

Суслев положил на стол новую фотографию — портрет седовласой дамы за пятьдесят или за шестьдесят. На лице отпечаталось бремя страданий всего мира, но оно оставалось таким же благородным, таким же аристократическим. Травкин ощутил все тепло её улыбки и больше сдерживаться уже не мог.

— Ты... подонок кагэбэшный, — хрипло проговорил он, уверенный, что узнал её. — Грязный поганец, мать твою...

— И это за то, что мы нашли её? — разозлился Суслев. — За то, что позаботились, чтобы за ней ухаживали, оставили в покое, не беспокоили, не посылали... в исправительные заведения, чего заслуживает и она, и весь ваш класс? — Он раздраженно налил себе ещё. — Я — русский и горжусь этим, а вы — эмигрант и бежали из страны. Ваш класс относился к моему отцу и к его классу, как к своей собственности. Мой отец погиб на баррикадах в шестнадцатом году, и мать тоже, а прежде чем умереть, они голодали. Они... — Он сделал над собой усилие, чтобы остановиться. Потом продолжил, но уже другим тоном: — Я согласен, и той и другой стороне нужно многое простить и о многом забыть, и это все в прошлом, но поверьте: нельзя всех нас, советских людей, считать за зверей — мы не все такие. Не все такие, как кровавый Берия и враг рода человеческого, убийца Сталин... Не все. — Он вынул пачку сигарет. — Курите?

— Нет. Вы из КГБ или из ГРУ?

Сокращение КГБ означало Комитет государственной безопасности, ГРУ — Главное разведывательное управление Генерального штаба. Эти люди не раз выходили на Травкина. Раньше избавиться от них помогала ничем не примечательная, скромная легенда. Но на сей раз он попался. Этому было известно о нем слишком много, слишком много действительных фактов. «Кто ты, ублюдок? Что тебе на самом деле нужно?» — думал он, наблюдая, как Суслев закуривает сигарету.

— Ваша жена знает, что вы живы.

— Этого не может быть. Она умерла. Она погибла от рук толпы, когда наш дво... когда наш дом в Кургане разграбили, подожгли, разнесли на куски. Самый красивый, самый незащищенный особняк на сотни миль вокруг.

— Народные массы имели право на...

— Это был не мой народ. Этими верховодили пришлые троцкисты, которые потом убивали моих крестьян тысячами — пока сами не попали под чистку, устроенную другими хищными тварями из их же рядов.

— Возможно. А возможно, и нет, — холодно возразил Суслев. — Как бы то ни было, князь Курганский и Тобольский, ей удалось бежать с одной старой служанкой. Она поехала на восток в надежде найти вас, чтобы бежать вместе с вами через Сибирь и Маньчжурию. Эта служанка была родом из Австрии. Её звали Павхен.

Травкину стало нечем дышать.

— Снова ложь, — услышал он свой голос, хотя уже так не считал, потому что её милая улыбка разрывала сердце на части. — Моя жена умерла. Она никогда не забралась бы так далеко на север.

— А-а, но так получилось. Поезд, на котором она ехала, пустили по другой ветке, на север. Была осень. Уже выпал первый снег, и она решила перезимовать в Якутске. Она вынуждена была пойти на это... — Суслев положил перед ним ещё один снимок. — Она была беременна. Это ваш сын с семьей. Снимок сделан в прошлом году. — На фотографии симпатичный мужчина лет сорока в форме майора советских ВВС застенчиво улыбался в камеру, обнимая прелестную женщину лет тридцати с лишним, а ещё на снимке было трое детей: грудной ребенок, улыбающаяся девочка лет шести-семи без передних зубов и мальчик лет десяти, старающийся выглядеть серьезным. — Ваша жена назвала его Петром Ивановичем в честь деда.

Травкин до фотографии не дотронулся. Он лишь смотрел на неё во все глаза, бледный как мел. Потом оторвался от снимка и налил водки себе, а после, опомнясь, и Суслеву.

— Это... все это вы слепили блестяще, — проговорил он, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно. — Блестяще.

— Малышку назвали Викторией, девочку постарше — Николя, в честь вашей бабушки. Имя мальчика — Алексей. Майор Петр Иванович — летчик, летает на бомбардировщиках.

Травкин молчал. Взгляд снова упал на портрет прелестной старой дамы, к горлу подступали слезы, но голос все же не дрожал.

— Она знает, что я жив, а?

— Да.

— Давно?

— Три месяца. Она узнала об этом около трех месяцев тому назад. Ей сказал один из наших людей.

— Кто эти люди?

— Вы хотите встретиться с ней?

— Почему только три месяца, почему не год, не три года?

— Потому что лишь шесть месяцев назад мы обнаружили, кто вы такой.

— Как вам это удалось?

— А вы считали, что останетесь безвестным?

— Если она знает, что я жив, если один из ваших людей сказал ей об этом, она бы написала... Да. Они попросили бы её сделать это, если... — Голос Травкина звучал как-то странно. Он не понимал, где находится, происходящее казалось ему кошмарным сном, однако он пытался мыслить здраво. — Она написала бы письмо.